Деревянный ключ - Страница 41

Все изменилось в августе тридцать первого. Он вызвал меня в Москву для «последнего экзамена». На самом деле для участия в гнусном эксперименте. Велено было раздеться донага и выпить — «дабы расширить сознание и выпустить на волю подсознание» — какое-то зелье, от которого у меня начались галлюцинации — поначалу забавные. Мне сперва казалось, что я подлетаю в воздух при каждом шаге, затем, что помещение меняет объем и форму, раздвигаясь невероятно, и все время чудилась живая, очень цветная музыка — несомненно Скрябин, но никогда не слышанный прежде. Фигуры на супрематических картинах под пристальным взглядом начинали двигаться, как в кино, статуэтки оживали, когда я к ним прикасалась. Свои видения и ощущения мне следовало тотчас описывать. Потом отовсюду — из картин, мебели, окон, камина — стали появляться люди без лиц, ходячие мертвецы, существа в жутких масках — и все — во фраках! Они кланялись, кривлялись и слюнявили мне колени, а я должна была вести светский прием так, будто была их королевой, а не голой одурманенной дурой. Страха и стыда наглоталась досыта…

К счастью, мое расширенное сознание не сохранило подробностей того, что последовало за мистерией. Очевидно, они ушли навсегда вместе с выпущенным на волю подсознанием. Судя по моему самочувствию наутро, это было банальной оргией на манер парижских, о которых мне нашептывал один мой подопечный сластолюбивый французский коминтерновец. Как бы то ни было, той меня, что стала ее средоточием, во мне не осталось. Как не осталось и капли сантиментов в отношении мужчин. И в первую очередь — к Глебу. Я осталась мангустой — себя не переделаешь, но перестала быть — его. Он же утверждал, что именно этого и добивался. Когда спросила, кто были те люди, ответил уклончиво — посвященные — ученые, деятели искусств…

Лишь много лет спустя узнала о психотропных веществах, исследованием которых, как выяснилось, в числе прочего занимался мой любознательный шеф. В конце же тридцатых говорили о каком-то «Едином трудовом братстве» — основанной им масонской ложе, ходили глухие слухи о кровавых магических ритуалах, коллекции засушенных фаллосов, разнузданных вакханалиях и тому подобных мерзостях — что ж, меня это ничуть не удивляло, — пищи для подобных домыслов Глеб оставил по себе предостаточно.

С тех пор наши отношения сделались исключительно деловыми. Близости со мной он не искал — знал, что не найдет, да и, скорее всего, занят был шлифовкой других алмазов. Я могла бы простить ему жестокость ради дела, но пошлости — никогда.

Дальнейшие задания поступали от него опосредованно — работа моя состояла в контактах с иностранцами и сборе информации о них. Спать с ними в мои обязанности не входило. Это оставлялось на мое усмотрение. Сколько их было?…

В последний раз видела шефа в тридцать седьмом — поседевшим, состарившимся, — теперь он выглядел на свои почти шестьдесят. Он долго рассматривал меня, потом вздохнул и попросил прощения. На вопрос «За что?» ответил не сразу: «За то, что прикоснулся к тебе грязными руками. За остальное простить нельзя». Потом он спросил, может ли доверить мне хранение важного документа. Я легко согласилась. «Документом» оказался его зашифрованный блокнот. Когда Глеба расстреляли — впрочем, тогда объявили, что он умер под следствием от паралича сердечной мышцы, — взялась за расшифровку. Он знал, что смогу, потому и оставил — мне. В последней записи он просил меня уничтожить блокнот. Для этого было достаточно поднести к нему сигарету — специальная бумага мгновенно превратилась бы в кучку пепла. Почему я не сделала этого, не знаю до сих пор.

Но ведь если бы у меня в тридцать девятом при обыске не обнаружили блокнота, то я никогда бы не встретила Мартина!

— Теперь всё?

— Что — всё?

— Теперь прогонишь?

— И не подумаю!

— Ты не выглядишь удивленным.

— А я и не удивлен.

— Ты знал?

— Почти с самого начала.

— В чем я прокололась?

— На фотографии — не твоя семья. Шоно сразу это увидел. К тому же ты зачем-то скрыла, что у тебя есть еще один ребенок, а потом случайно сказала: «Дети». Шоно считает, что это девочка, так?

— Да. Машенька.

— Где она?

— Осталась у сестры. Как залог моего возвращения…

— Мы так и думали.

— Что-то еще?

— Шоно не поленился навести справки в Вильно и узнал…

— …что мои родители не были евреями. Ну да, легенду шили на живую нитку — чистить архивы времени не было. А отца звали Исаакием потому, что дед поссорился с деревенским дьячком, и тот записал младенца в приходской книге под первым именем, что стояло в святцах на четвертое сентября. Но, кроме этого, моя история — правда.

— Не сомневаюсь.

— Я не могу взять в толк, почему вы, зная все, продолжали играть партию?

— Да потому что совершенно неважно, как ты сюда попала! Важно — зачем!

— Ты имеешь в виду мое задание? Я…

— Господи! При чем здесь твое задание? Ведь не думаешь же ты, что это они тебя прислали?

— Боюсь, что упаду в твоих глазах ниже нижнего, но именно так я и думаю.

— Хорошо, попробую иначе. Почему ко мне послали именно тебя?

— Потому что очень похожа на твою покойную жену, и, следовательно, вероятность того, что ты мной увлечешься, была выше.

— Так думали они, имея в распоряжении от силы пару фотографий и словесный портрет. На самом же деле — и ты могла в этом только что убедиться — тут гораздо больше, чем простое сходство черт! Отличить тебя от Мари можно только по голосу. И именно услышав твой тембр, я понял, чего не хватало ей. Мы знали тебя по подробнейшему описанию, но голос описанию не поддается. Поэтому и приняли Мари за тебя.